Последний довод побежденных - Страница 61

Судя по всему, увидевшая меня женщина хотела сказать что-то нелицеприятное, но, скользнув взглядом по моему наряду, язык проглотила. Правильно. Вернее, как раз ни фига не правильно, но именно для того, чтобы выяснить, что у нас тут творится и откуда взялся такой пиетет к немцам, я и заявился в этот дом.

Испуганная тетка меня с боевого настроя не сбила. Я был уверен в себе, в своем праве наконец-то получить ответы на мучившие меня вопросы, и потому меня мало что могло сейчас тронуть. Потому я прошел дальше, раздвигая следующую занавеску, отделяющую другую комнату. Тут меня встретили еще более неприветливо — коротким ойканьем.

Вообще я считаю, что человек отличается от скота. По многим параметрам, и далеко не последнее в их числе — домашние удобства. Грубо говоря, интерьер. В доме, который я посетил, и отдаленно этого не было. Ну, хорошо, положим, мы с Боном спим в махонькой комнатке, но там-то ясно, что-то типа общаги, где нет ничего, кроме маленького стола, пары стульев, двух коек и платяного шкафа. Нет, потому что и не надо. А вот здесь… здесь же люди живут. Хотя, как живут…

Представьте себе — печь. Увешанная всякой фигней, тряпьем каким-то, и оттуда, сверху, по ходу, где постель, торчат две лохматые детские головы. Ну, это ладно, это экзотика деревенская. Ни обоев, ни еще чего-то, просто голые стены, кое-где увешанные иллюстрациями из журналов. Я, кстати, машинально обернулся в сторону «красного угла», который я, руководствуясь теоретическими познаниями, полагал обязательным для каждого деревенского дома. И обнаружил картину, потрясшую меня до глубины души. Реально, так сказать, иконостас присутствовал, и был максимально авангардным — рядом с закопченной какой-то иконой был выставлен портрет А. Гитлера. В рамочке. Я не меньше минуты просто пялился на такое народное творчество, не в силах отвести взгляд.

Это сильно, слов нет. Типа, молиться, что ли, на него надо? Как бы… не один, так другой поможет? Прям язычество!

Женщина, зашедшая следом за мной, не дала моему мозгу сломаться окончательно. Что-то пробормотав, она метнулась в угол и положила иконку лицом вниз. Оставив Гитлера. Вы поняли? То есть меня не приглючило, и не перепутал никто, а реально подобное в порядке вещей здесь. И фюрер в большем почете, нежели Христос.

Удивленно посмотрев на хозяйку, я взял табурет, проверив его прочность, и уселся практически посреди комнаты. Расположиться так мне ничего не помешало. Ни стола какого, ничего подобного. Короткие половички на полу, вытертые до страсти, я бы такое не положил и в подъезде. Вернее, как сказать… То, что у нас в подъезде лежит, здесь вообще бы роскошью показалось. Короче, половички на полу. Напротив меня трюмо, если я правильно это называю. Ну, типа как комод и зеркало составное из трех частей. Рядом с ним шкаф, массивный такой, лакированный, с какими-то финтифлюшками сверху. И еще пара ящиков, вернее, это называется сундук. Темные от времени, окованные, времен как минимум Ивана Грозного. На них — свернутая постель, матрац, простыня, одеяло, подушка. Вроде как убрано.

Ага, вот и кровать. Нашел-таки. В углу, железная, очень похожая на то, что выдали нам с Боном, но побольше. Видимо, двуспальная. Тоже убранная дрянным лоскутным одеялом. Вот, собственно, и все. Вся обстановка. А, забыл, еще парочка стульев, типа табуреток.

— Кто у вас старший в семье? — рассматривать антураж мне надоело. Категорически. В таких условиях жить нельзя. Любое жилье должно отвечать своему назначению. А это не дом, не времянка какая и даже не конура для собак, какое-то место для недочеловеков. Точно… для недочеловеков. Унтерменш. Пять баллов за догадку. Ну а молиться на Гитлера — вообще капец…

— Я старшая, господин! — ответила женщина, старательно пряча взгляд. Не потупив взор от стеснения или подобных чувств, а именно пряча от меня глаза.

Ну вот. Я еще и господин теперь. Бытие определяет сознание, а мой социальный статус определяет моя форма. Так-то.

— Сколько лет тебе?

— Тридцать, господин.

Ага. Тридцать. Впрочем, мудрено понять, лицо она толком не показывает, волосы спрятаны под косынкой, кофта бесформенная, юбка длинная, тапочки. Ну ладно, пусть тридцать, не принципиально. Кстати, дети молчат. Только пялятся на меня… а нет. Посмотрел на них — и сразу попрятались, похоже, тоже ученые. Ни писка со стороны их печки. И женщина стоит передо мной. Сгорбленная, напряженная. Хозяйка же, е-мое, а ты навытяжку тут.

— Какой год сейчас, какое число?

Я увидел, как дрогнуло ее лицо, морщина пробороздила высокий лоб, а глаз все же не подняла. Вот ведь инерция.

— Пятнадцатое мая шестнадцатого года, господин.

— Тысяча девятьсот шестнадцатого? — уточнил я.

На что получил исчерпывающий ответ:

— Нет, господин, шестнадцатого.

Так, ну это в принципе, понятно. Летоисчисление может быть какое угодно, по барабану. Надо отправную точку искать.

— Когда закончилась война, скажи мне?

— Какая война, господин? — Тут не выдержала и коротко стрельнула на меня глазами. Очень быстро, стремительно, я и заметить не успел ни их цвета, ни выражения взгляда. Судя по всему, доминирующим чувством хозяйки дома было удивление. Навряд ли ее часто допрашивали в том режиме, что демонстрировал я. И наверняка после она об этом расскажет кому-то из солдат. Плевать. Мне нужна была правда, совершенно любой ценой. И потому я очень терпеливо конкретизировал вопрос:

— Война между Советским Союзом и Германией?

Я вам серьезно говорю, я уже знал, что она ответит, предчувствовал. И оттого не удивился.