Последний довод побежденных - Страница 97

— Леха! — толкнул излишне увлекшегося Симакова Жердев. — Ты чего?

Сержант, оглянувшись на здоровенного, косая сажень в плечах, сибиряка, мотнул головой в северный конец деревни. Жердев понятливо кивнул:

— Сейчас все и узнаем. Пойдем!

Секрета в том, что Лебеди — родина Симакова, ни для кого не было. И куда смотрел сержант, всем было понятно. Вот только видел он то же самое, что и все остальные.

Северный конец села был начисто уничтожен пожаром, оставившим после себя черные, обугленные остовы домов и корявые трупы почерневших деревьев.

«Освобождение». Симаков знал, как оно выглядит. Повешенные, которых запрещено снимать, трупы в мусорных кучах, отхожие места во дворах домов. Прячущие лица женщины, не в силах которых ни забыть, ни простить.

Последнее сбереженное, выставленное на стол, теплеющие взгляды. Плотина отчуждения и настороженности, прорванная слезами.

И они шли дальше, оставляя за спиной ту землю, которую освободили. Она благодарила их. Новыми бойцами, патронами, гранатами и оружием. Освобожденные окунались в посменный труд, без ропота и недовольства, отдавали последнее — силы и здоровье, ради того, чтобы Симаков и подобные ему могли гнать фашистскую сволочь.

А иногда были цветы. Бросались на шею, расцеловывая, поднося рюмку и чуть ли не на руки поднимая. Или встречали партизаны, со скупыми, довольными улыбками, сдержанно обнимая бойцов, делясь захваченными в освобожденном селе или городе трофеями.

Бывало, никто не встречал. Кроме сгоревших остовов домов, торчащих печных труб и стойкого сладкого запаха разложения. Кроме разбегающихся от тел собак и тучных, разъевшихся так, что не в силах взлететь ворон.

Было разное, однако в одном везде и всегда находилось сходство. Они приходили на смерть и беду, на разорение и горе, а уходя, оставляли надежду на будущее. На труд ради себя самих, ради своих детей и их счастья.

И вот теперь Симаков слушал тихие голоса крестьян, и силился понять их. Не мог. Как же так случилось, что «освобождением» стал захват немцами России?

Их упрямо именовали «господами». Терехов поправлял несколько раз, но оттого ситуация не изменилась. Испуганно двое мужчин и женщина, старающиеся не смотреть в глаза, рассказывали, как наступило их освобождение. Как их грузили в вагоны и привезли сюда. Кого из-под Орла, кого и вовсе с Вятки. Как назначили им жен и мужей, долю от урожая.

Капитан задавал вопросы, крестьяне дисциплинированно отвечали. Симаков, не назначенный во внешнее охранение, находился рядом с командирами, и слушать ему никто не запрещал. Скорее даже поощряли, ведь как ни крути, а эта самая деревенька была его родиной. Симаков слышал ответы, но воспринять их, понять был не в состоянии.

Почему жителей нет в деревне? Кто умер, кого угнали. От болезней поумирали, кто от голода. Почти весь урожай господин забирает. Врача нет. Фельдшера нет, больницы тоже нет. Школы нет. Уехать нельзя.

Симаков, как и Свиридов с Тереховым, смотрел на татуировки на внутренней стороне запястья крестьян, которые те с готовностью показывали.

Если сбежишь куда, то сразу же выдадут. Да и куда бежать? Казаки, так те и вовсе, сами угоняют, до кого сумеют дотянуться. Продадут, хуже будет.

«Куда хуже?!» — хотелось закричать. И в покорность эту, за глаза опущенные, за штопаные-перештопаные платья, за понурые плечи, хотелось ударить. Вмазать, без разбора — женщина, мужчина, — ударить и растоптать. В землю забить, в прах, чтобы не носила вас эта самая земля. За то, что русские. За то что — такие русские.

— Хватит, — Терехов махнул рукой, — соберитесь все вон в том доме.

— Да, господин. — Мужчины и женщина чуть ли не бегом бросились в сторону. Подальше от непонятного и страшного, от сверлящих, давящих взглядов неизвестных мужчин.

— Товарищ капитан, — прервал затянувшееся молчание Симаков, — и ты… вы, лейтенант. Я остаюсь. Остаюсь, что хотите делайте, — убежденно повторил он, правильно истолковав изумленные взгляды товарищей. — Это моя родина. И земля моя, а не немцев. И плевать, что они там себе думают.

Свиридов и Терехов переглянулись. Нельзя сказать, что желание Симакова было для них неожиданным. К тому же и сам выход в Лебеди преследовал собой не только цель осмотреться и пополнить запасы. Заброшенным черт знает куда, но отнюдь не сломленным и не растерявшимся людям нужна была база.

Клуб производил жалкое впечатление. Когда-то его обновили с любовью и заботой. Разгородили внутренние помещения, обставили кабинеты, перетянули мебель, перекрасили комнаты. Вывеску снаружи, красивую, играющую яркими красками, повесили. Наличники переделали, крыльцо заново перекрыли, крышу заменили. Трудов много ушло.

Зато бывший барский дом стал местом для вечерних посиделок, для показа кино, собраний, праздников и, конечно, танцев.

Уж чего-чего, а работать в Лебедях умели. И отдыхать от трудов, соответственно, нужно было в полной мере. Парк барский сохранили, и булыжники на тропинках переложили, и за садом следили. Помост настелили перед домом, огородили площадку, и по воскресеньям лилась музыка из патефона, кружилась молодежь в танцах.

Таким помнил свое село Симаков. И сил смотреть на обветшалый, заколоченный дом просто не было. Разыскав необходимый инструмент, сержант доложился Терехову. И столько мольбы было в его глазах, такой жаждой горели они, что капитан с доводами согласился. Собственно говоря, никакой беды в том, чтобы именно клуб, или бывший барский дом стал временным пристанищем для его людей, он не видел. Оттого, отправив половину отделения в помощь Симакову, вторую часть выделил для охранения.